Сердце и кости - Олег Лунев

Всё это были, конечно, шутки, но всем известно, сколько в них зачастую обнаруживается правды. Георг вдруг понял, что почти ничего о ней не знает. Он, конечно, знал, где она работает, где училась, но не это определяет человека, его определяет самое первое, самое раннее и интимное. Жиль не была замкнутой, всё, что было с момента их встречи принадлежало им обоим, она ничего не таила. Но что было до их знакомства, Георг мог только гадать. И ему это нравилось, своеобразная форма девственной чистоты.

Тихое нутро дома напоминало склеп, именно так и было. Георг с удовольствием принялся ходить по дому, включать технику, раздвигать занавески, сбрасывать чехлы с мебели. Он осматривал владения своего сознания, то, что всегда будет принадлежать только ему и потому обладает особенной ценностью перед лицом смерти. Только она отберёт это у него, а до тех пор всё это – его. И то, что Жиль здесь, с ним ступает своими прелестными ножками по скрипучему деревянному полу его детства, – это было приятнее всего. Это было залогом того, что ни прошлое, ни настоящее, ускользающее туда же, ни то, что будет в эти три недели, никуда не денется, всегда будет с ним и он будет волен вернуть это когда ему захочется. Это память сердца. Разве не она называется величайшим сокровищем, и остаётся драгоценной, несмотря ни на что? Разве не любит мать своего сына даже тогда, когда он уже мёртв душой и убивает самой своей жизнью и свою родительницу? Разве не любит художник свою картину даже тогда, когда он оборачивается к любимой, чтобы показать ей плоды своего долгого и тяжкого труда, а её там уже давно нет?

Жиль чихнула и когда Георг посмотрел на неё, он понял, что она была единственным человеком, которого он пустил в свою жизнь по-настоящему. Он не сомневался, что рано или поздно она узнает всю правду о доме, но сейчас это его не беспокоило. Не исчезнет ещё много лет этот массивный книжный стеллаж, и этот камин простоит здесь ещё сотню лет. Но у Георга всего одна Жиль, и она не может обратиться в камень и застыть, а если бы и могла, то это была бы уже не она. Прекрасное всегда дышит налётом разложения. Жиль дохнула на Георга этим сладостным ароматом из прелести и порока, золотого блеска и мрачной тишины в тот самый момент, когда впервые встретились их глаза. Георг с радостью отдал бы свой глаз, как сделал Один, в обмен на возможность всегда чувствовать живое и прекрасное нечто, которое нельзя описать или изучить, но которое называется Жиль.

– Оставим окна открытыми, ночью ещё не холодно. Можем спать у камина… – начал Георг и заметил, как Жиль смотрит на него с улыбкой. – Что?

– Ничего, ты такой деловой, – ответила она одновременно с удовольствием и издёвкой.

– Ты – моя гостья, здесь я вырос, и чувствую ответственность, не знаю, как объяснить… Родителей уже нет, а я как будто привёз тебя к ним знакомиться, – быстро проговорил Георг, забыв о своей маленькой тайне. Он увидел, как тень неожиданной мысли пробежала по её лицу, но Жиль ничего не сказала. Молчал и он.

После всего, что сейчас ещё только должно случиться, он не раз возвращался к таким моментам в попытках понять могло ли быть всё иначе, могла ли какая-нибудь фраза быть роковой. Или наоборот могло ли что-то, найди он для этого слова и скажи в нужный момент, хоть что-то изменить. Эти воспоминания не были травмой или кошмаром, они просто были потому что их не могло не быть, и Георг обращался к ним скорее из интереса, чем с горечью в сердце. Это его память, она прекрасна. Наконец, она нарушила молчание:

– Я поняла тебя, я просто шучу. Ты, главное, не переусердствуй. Мне здесь нравится, ты сделал всё как надо. Теперь забудь об этом и будь со мной, а не для меня. Когда ты отсюда уехал?

– Давно, больше трёх лет прошло. Пойдём, покажу тебе всё, – ответил он.

3. День

Жиль внимательно рассматривала дом и молчала, а Георг показывал. Он не говорил о прошлом, о детстве, он только называл предметы, которые она и так могла видеть: вот стол, здесь ещё просторный шкаф для одежды, ещё один есть наверху, но поменьше.

Они остановились у лестницы наверх, там была комната родителей. Он запер её три года назад, внутри не осталось ничего, он даже ободрал обои. Он понимал, что в этом было что-то нездоровое, но почему он сделал это? Когда умер отец, они собрали всё самое важное и уехали на утро после похорон. Он помнил, где могила, но не собирался показывать её Жиль, как не показал где похоронена мать. В сущности, ей не обязательно знать это, в сущности, всё это не так важно. Наверху была и его детская, но она не волновала его как это. В сущности, всё это было только его внутренним диалогом, слегка взволнованным, что вполне объяснимо, в сущности, всё это глупо и должно быть не так. В сущности, ему следовало бы оставить это течь своей дорогой, тонким ручейком, повернуться спиной, но он не мог.

Вот так просто, никакого надрыва, никаких припрятанных страхов или обид. В молчании может таиться самое громкое, но не в этом случае. Он просто уехал, а теперь вернулся. Георг считал, что поступил правильно, а если он когда-нибудь передумает, то всё на месте, вещи в подвале. Сначала он хотел сжечь дом, но передумал. Он одновременно хотел спалить всё дотла и оставить нетронутым. Георг был уверен, что оставил прошлое позади, но в то же время постоянно туда возвращался. И сейчас он был как никогда близок к нему, мог прикоснуться к нему, к вещам, которые пылятся под половицами. Горевать о близких вполне нормально. Когда глаза застилает скорбь, люди делают странные вещи, убивают себя, например. Он же этого не сделал, он о таком даже не думал. Но почему он тогда постоянно думает о том, что этого не думал? Он не виноват в их смерти, только это не помогало выбросить из головы мысли о том, что он не виноват. Такая же недосказанность была сейчас между ним и Жиль, возможно, поэтому он инстинктивно хотел соединить эти две пустоты в одну, чтобы заполнить их друг другом.

Три комнаты: спальня родителей, детская Георга и просторный зал. Кухня и ванная. Дом был небольшим, но помимо комнат здесь был ещё чердак, подвал, где хранилось вино и куда он в детстве боялся спускаться потому что не мог дотянуться и зажечь свет. Несколько кладовых, широкая лоджия, ей папа особенно гордился, а также маленький уютный задний двор, – им занималась мама. Машина всегда стояла под тем самым деревом, которое за эти три года засохло и упало на крышу.

Папа любил хорошее вино и маму, мама любила его и Георга, а Георг не любил, когда папа пил вино и вёл себя так будто не любит ни его, ни маму. Мёртвое дерево никого не любило, но и оно упало. Машину Георг отдал почти даром, но дом оставил ни секунды не раздумывая. Глупые мысли лезли Георгу в голову. Будто сейчас он вернётся и в один миг прольёт свет на все тёмные углы своего детства. Он здесь совсем не для этого, хотя нужно быть честным хотя бы перед собой: ехать сюда предложил именно он. Он почти настаивал, а Жиль было всё равно куда ехать, лишь бы вырваться из города. В сущности, что здесь ужасного?

А Жиль будто ничего не видит, бродит следом за ним и улыбается едва заметной улыбкой, как медиум, слышащий от духа то, что и ожидал услышать. Это Георга только злило, в её пассивности он видел обвинение, хотя был почти уверен, что преувеличивает. Но напряжение всё равно чувствовалось, а когда он проговорился, что вырос в этом доме, она даже не удивилась.

Порой её скрытность раздражала, но сейчас упрекать её в этом было бы глупо. Георг ходил по замкнутому кругу. Не успел он войти в дом, как уже устал здесь находиться. Если они не хотят перегрызть глотку своему счастью, нужно просто гулять по лесу, пить вино, спать сколько влезет, трахаться, ходить голышом, смотреть на огонь в камине. Ведь так он себе это представлял. Почему же так тяжело просто глубоко вдохнуть? Почему он просто не подхватит Жиль на руки и не понесёт наверх, в свою комнату, и не стянет с неё юбку и не начнёт целовать её горячую шею? Здесь есть всё, что нужно. Нет только их самих, они будто остались в городе.

В зале был камин, его одного было достаточно для обогрева всего первого этажа. В центре комнаты был старый неподъёмный диван, он стоял на том же самом месте сколько Георг себя помнил. В кругу семьи была шутка, что весь дом построили вокруг этого дивана. Освещало зал большое полукруглое окно, оно не вписывалось в строгий интерьер и сразу бросалось в глаза. Мама настаивала на таком окне чтобы зал, самая большая и главная комната в доме, не казался местом только мужчины. Отцу пришлось подчиниться, он сам поменял раму. Мама была очень довольна и высадила за окном целую рощицу. Прихотливые фруктовые саженцы почти сразу погибли от холода, но она не сдалась и на следующий год посадила две сосны и кусты розы под окном.

У окна стоял стол, на полу было множество ковров и половиков, некоторые из них остались ещё от родителей его родителей. Вещи из прошлого порой кажутся такими монументальными, что жизнь на их фоне – это просто короткий вздох, затерявшийся в лесной чаще. Здесь росли, старели и умирали люди, а камин был всё тот же, и пахло в комнате всё той же вечностью. Только природа превосходит то, что сделано человеком. Она создаёт жизнь, сеет деревья и собирает мрачный урожай мёртвых тел. А люди подражают ей и сажают свои розовые кусты. Ещё люди убивают друг друга, но в этом вопросе они считают себя выше природы. У всего своя собственная жизнь, и у деревьев, и у маленьких лесных птиц, и у людей. Человеку сложно это принять, и он заменяет людей вещами.